Совершенно покорила меня прекрасная поэтесса Лариса Щиголь такими пронзительными строками:
Змее подколодной, Империи зла,
Сломали хребет, и она уползла
На север, в леса, под колоду -
За вашу и нашу свободу…
Эта поэзия для умных, для узкого круга интеллигенции, московской и петербургской, для кого писали Максимилан Волошин и Марина Цветаева, Осип Мандельштам и Николай Гумилев, Иосиф Бродский и Юнна Мориц, Евгений Рейн и Евгений Блажеевский... Совкам тут делать нечего, пусть они шагают с работы устало, и после бутылки повторяют невменяемо «я люблю тебя жизнь». Я, помню, в юности мы поднимали антисоветский обязательный тост «За вашу и нашу свободу» в подколодной людоедской стране. И писатель Юра Малецкий зорко и сразу подметил в Ларисе Щиголь признаки гениального родства с Осипом Мандельштамом и с вышедшим из Мандельштама, как мы из «Шинели» Гоголя, Иосифом Бродским. У Мандельштама – лучшее учение, скажу я. И Лариса Щиголь возвысилась над пересказом реализма и вырвалась в рецептуальные выси, сталкивая разнородные материи, которые высекают искру настоящей поэзии:
Медленно, медленно мокрой дорожкой знакомой
К цели своей неизвестной ползет насекомый
(Впрочем, ему эта цель, может быть, и ясна),
Медленно, медленно - осень, поди, не весна.
В мокрую гору, по астрам, распластанным в лежке,
Переплетаясь, ползут насекомые ножки,
Счастье еще, что вороны не видно пока -
Может, судьба и, того, пощадит старика.
Где твое небце, бескрылая божья коровка?
Медленно близится неодолимая бровка,
Медленно близится, медленно - дело к зиме,
Медленно, медленно, медленно, медленно, ме…
«Это пятижды “ме…”, выдавливающее себя из себя, это тянущееся последнее усилие жизни, чтобы дотянуть туда, где не-смерть, - и все-таки обрывающееся (м. б., достигнувши-таки бровки - и окончательно приняв тот смертельный факт, что бровка - и впрямь неодолима), замечательно по своей музыкально-гармоничной передаче полной дисгармонии, смертельного облома; все кантиленно тянется, замедляется, выдавливаясь все трудней, - и в последнем усилии обрывается первым слогом, ставшим последним», - говорит Юрий Малецкий, сощурив свой взгляд в вечность.
Юра Малецкий есть мой самый любимый писатель из современников, и не только потому, что я учил его на своих «Жигулях» вождению у Гребного канала в Крылатском, потому что Юре нужны были права в Германии, куда он собирался эмигрировать, а потому что он так же любит слова, как и я, и прежде пишет с любовью их, а потом они пишут его. Я издал лучшую книгу Юрия Малецкого, толстый «кирпич», где Юрий Малецкий встает во весь рост классического писателя.
Юрий Малецкий называет Ларису Щиголь лучшей современной поэтессой.
Я писал о Юрии Малецком в газете «Сегодня» у Андрея Немзера: «Я старый читатель “Континента”, еще того, который сквозь железный занавес проникал из Парижа. Я помню повесть Юрия Лапидуса о смерти старухи (“На очереди”), опубликованную, кажется, в 1984 году. Оказалось теперь, что Лапидус - это Юрий Малецкий. Его роман “Убежище”, напечатанный уже в “Континенте” московском, я поначалу читать не хотел. Как увидел это “я”, так и пролистал, не глядя, до религиозного раздела журнала. Почитав, лежа на диване, что-то чрезвычайно умное из сферы духа, вновь полистал журнал и внезапно выхватил фразу из Малецкого: “Красота языка, мелодия отношений героев, свет интонаций, зажигающий одни краски рассказа и приглушающий другие, сами по себе имеют Божию санкцию, право на жизнь, ибо они есть правда и смысл, высказанные Им через нас, понятные до конца лишь Ему в причинах и целях своего происхождения на свет”.
То, что сказал Юрий Малецкий о Ларисе Щиголь, является законом для подчиненных, поскольку мнение этого выдающегося писателя столь же весомо, как мнение Федора Достоевского о поэзии Александра Пушкина.
Юрий КУВАЛДИН