ПРИРОДНЫЕ ВСТАВКИ

В детстве многие хвалились тем, что быстро проглатывали книги, пропуская целыми страницами описания природы. Теперь дела обстоят иначе. Посмотрим, в чем дело.

В «Темных аллеях» Иван Бунин в холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, увидел, как к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами.

А в это время Лев Толстой в «Казаках» смотрел на последние огни, которые потухали в хатах, а последние звуки затихли в станице. И плетни, и белевшая на дворах скотина, и крыши домов, и стройные раины - все, казалось, спало здоровым, тихим, трудовым сном. Только звенящие непрерывные звуки лягушек долетали из сырой дали до напряженного слуха. На востоке звезды становились реже и, казалось, расплывались в усиливавшемся свете. Над головой они высыпали все глубже и чаще.

Иван Тургенев уже часа три пробродил он по горам в «Дыме». Он то покидал дорожку и перепрыгивал с камня на камень, изредка скользя по гладкому мху; то садился на обломок скалы под дубом или буком и думал приятные думы под немолчное шептание ручейков, заросших папоротником, под успокоительный шелест листьев, под звонкую песенку одинокого черного дрозда; легкая, тоже приятная дремота подкрадывалась к нему, словно обнимала его сзади, и он засыпал...

Мало кто вспоминает в наши дни писателя Николая Гарина-Михайловского, умевшего «разбавлять» природные вставки психологическими тонкостями. В «Инженерах» у него есть тончайший момент перехода природы в психику, когда он дает сначала далекий отблеск неба, а потом этот же отблеск в душе, будивший желание, звавший к наслаждению. И этот отблеск неба, расширял душу до размеров неба, ласкал и звал. Хотелось ласки, хотелось жить, любить, хотелось, чтобы жизнь прошла недаром. Он совсем не из тех недоверчивых людей, даже запрограммированных примитивной мыслью, на которой так и стоят серые люди до конца жизни. У творца не должно быть никаких предрассудков! С чистым сердцем и мощным интеллектом он находит истину и вскрывает ее Словом, как консервную банку. Совершенно ушли из художественной прозы вставные описания природы. Я, например, описания природы нанизываю на шампур мысли, и лишь изредка, как, к примеру, в повести «Счастье» даю вставкой:

«Когда стемнело, у них уже вовсю горел костер за садом, там, где давеча копалась Маруся, на участке под картошку. Жгли прошлогоднюю листву, ветки, прутья; сгребали остатки гнилой ботвы. Одним словом, вычищали сад, огород и весь приусадебный участок, который занимал вместе с домом сорок пять соток. Земля была влажная и налипала на сапоги. В конце участка, за оврагом, была небольшая рощица, а за нею уже пахло речной сыростью и открывалось широкое пространство поймы реки. У самого костра небо казалось черным, а здесь, в рощице оно светлело, и были различимы выступившие уже звезды.

Иван Семенович и Виктор ломали сушняк и носили его к костру. Сначала думали сожжением листвы и мелочи обойтись, но костер плохо занимался, капризничал, пускал после яркой вспышки от керосина, который подливал резкими выплесками из консервной банки Виктор, ядовитые дымы, так что выедало сразу глаза, лились слезы, а костер гас.

Теперь же он горел дружно от дров из рощицы. Да своих пару поленьев не пожалел Иван Семенович. Вот вроде бы вышел с сыном на часок, а прошло уж два, а уходить от костра не хочется, и не хочется, чтоб огонь гас. Маруся притащила табуретки и ушла за запеканкой. Виктор стоял у костра, широко расставив ноги, и смотрел в огонь. От его крупной фигуры падала густая длинная тень. Иван Семенович сидел на табурете и переживал радостное волнение в груди, которое было беспричинно. Ножки табурета ушли глубоко в землю, и сидеть было не очень удобно, поджав ноги, но вот этот запах костра дурманил, глаза наполнялись слезами, и хотелось петь.

Иван Семенович потихоньку затянул:

Средь высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело...»

А у любимых авторов, скажем, у Антона Чехова, полным-полно этих живописных вставок.

Я читаю одну из таких вставок Антона Чехова в «Степи», и напрочь забываю, что это вставка, потому что вижу, как сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля - всё, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести. Над дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким "тррр" полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку… Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет крыльями мельница...

Юрий КУВАЛДИН